Сегодня я спасла весь мир - Елена Климова

уже ищет новую жертву. Вот она какая, вечная любовь! Грош цена твоим слезам, подружка!

— Ни с кем.

— А почему?

— Оба уроды, — мрачно говорю я, завязывая шнурки на кроссовках. — У Пушкарёва вся рожа в прыщах, а Дружинин двух слов связать не может, только мекает: «Ну… это самое… как его…» Так что ваш общий ребёночек родится бараном и вместо человеческой речи будет блеять.

— Кого же мне выбрать?

— Выбери себя, — вмешивается Полина. — Подумай для разнообразия о чём-то другом, кроме парней. О более приятных вещах! От парней — одно расстройство.

— Скажешь тоже! — Ева всплёскивает руками. — Что может быть приятнее, чем думать о парнях?

Полина возводит очи к потолку. Редкий момент, когда я с ней полностью солидарна.

Похоже, Милка по части выпендрёжа переплюнула даже Дорофееву. Торчала в раздевалке дольше всех, опоздала на физру и явилась одетая, как на Северный полюс. В зале жарища, а она вместо футболки водолазку напялила. Может, у неё руки волосатые, вот она их и прячет? Могла бы в свои годы уже знать о том, что существует бритва! И шампунь. Что за космы? Ну и чушка…

Сегодня баскетбол. Мы делимся на две команды: моя и Ларионовой. Кота в мешке в виде Милки никто не хочет брать — и она достаётся мне. Вскоре выясняется: играет отвратительно. Ничего не умеет. Ни пас отдать, ни мяч поймать. От мяча шарахается, как от бомбы. Просто дырка, а не игрок! Как так можно? Я плохо вижу — и всё равно стараюсь не подводить команду, а она даже не пытается!

Когда она в который раз упускает мяч — чаша моего терпения переполняется.

— Милка! — ору я со злостью. — Да что ж ты такая криворукая, а? Слышишь? Корова!

Я швыряю в неё мяч. Со всей дури. Она не шевелится: застыла, разинула рот — и получила по рукам. Сунула пальцы в рот. Фу, грязные же! Разве можно быть такой тупицей?

— Корова! — гогочет Курочкин. — Добро пожаловать на наш скотный двор! Му-у!

— Му-у! — подхватывает Антон.

— Му-у! — фыркает Ларионова.

У Милки трясутся губы: того и гляди слезу пустит. Такое лицо беспомощное — совсем как… Нет, я не собираюсь об этом думать! Нет! Теперь всё иначе! Она сама виновата! Я тут ни при чём!

Полина молчит и хмурится. Ева трогает меня за плечо:

— Эй, ты чего на неё взъелась? Это же просто игра…

Я и сама не знаю, чего. Но.

Но. Она. Меня. Просто. Невыносимо. Бесит.

Она сидит за партой, спуская голову ниже лопаток. Она грызёт ногти. Она постоянно шмыгает. Она проскальзывает мимо и глядит на меня так испуганно, будто я её сожру. Она жуёт пирожок в столовке и роняет на стол повидло. Она мямлит — ни слова не разобрать. Она схватила тройку и распустила нюни прямо на уроке. Мне кажется, что от неё воняет. Я просто уверена, что от неё воняет. Факт! Всё в ней меня раздражает. Так и хочется дать ей по хребту, чтоб выпрямилась, сунуть башкой под кран, чтоб прополоскать эти патлы, и подарить дезик. Так, на всякий случай. А теперь она подвела мою команду. Чудно, чудно: наконец у меня есть реальный повод её ненавидеть.

Я пышу злостью весь день. Достаётся всем. На перемене ко мне подваливает Томилов:

— Катюша, сделала литру? Дай списать!

— Отвяжись! И не называй меня так.

— Отчего же?

— Ненавижу это имя…

— А почему? — внезапно вмешивается Антон.

— Просто не нравится, как звучит. — Я поворачиваюсь к Томилову и повышаю голос: — И когда мою домашку клянчат — тоже не нравится!

— Ну дай списать!

— Сказала — отвали! Лентяй…

— Тебе жалко, что ли?

— Жалко!

— У пчёлки в попке!

— Ой, детский сад, штаны на лямках… Иди ты в начальную школу, Томилов, тебе там самое место!

— А за сто рублей? Дашь?

Я отрываюсь от учебника и перевожу взгляд на Томилова.

— Ты дебил? Хочешь купить меня?

— А вдруг выйдет? Тебе что, деньги лишние? Может быть, тогда, — он понижает голос, — тебе не придётся шмотки в секонде подбирать…

Вот же гадина!

— Я и не подбираю!

— А я тебя там видел. Нищенка. — Он шевелит сотней у меня перед носом. — Ну так что, Катюша? Или тебе и половины хватит?

— Ах ты…

Но Томилов уже потерял ко мне интерес:

— Ларионова, эй!

— Отвяжись! Я сама без дэзэ!

— Милка! Эй, Милка! — Он запускает ей в макушку бумажным шариком. — Может, ты мне дашь списать?

Какая она всё-таки жалкая. Губа трясётся, того и гляди опять слезу пустит.

— А? Ну чё ты там мычишь? Я не понял, это да или нет?

— Мон ами! Как ты мог не подготовиться к уроку? — орёт с задней парты Курочкин. — Ты хоть видел, какую нам порнушку задали читать?

— Чего?

— Вот, послушай:

Что движет твоё необъятное лоно?

Чем дышит твоя напряжённая грудь?

— Это что такое?

— Стишок, по которому сочинение задали! — поясняет Курочкин. У Томилова загораются глаза:

— А он чё, весь такой?

— Весь, весь! Иди читай. Ещё успеешь домашку сделать. И списывать не придётся.

Томилов лезет в рюкзак за учебником. Курочкин перехватывает мой взгляд и подмигивает:

— Видишь, Катрин? Главное — правильная мотивация!

Ничего я не вижу и видеть не хочу. Томилов меня бесит, Курочкин бесит, Милка бесит десятикратно, всё на свете — один бесячий комок, день сегодня отстойный, и ничто на свете не заставит меня улыбнуться. Ещё и Юлия Антоновна подливает бензина, керосина и всех прочих горючих веществ в огонь:

— Крюкова! Мало тебе перемены — на уроке болтаешь?

Я не болтаю. Я вообще молчала! Это Ева шептала мне на ухо! Но не спорить же с глазами-ножницами. Я под их прицелом — как бумажный человечек. Щёлкнет — и прощай, моя бедная голова.

Наконец уроки закончились. Я швыряю учебники в сумку — и тут на мою парту вскакивает и садится единственный в мире человек, превращающий мои внутренности в кипяток:

— Привет, нарушительница дисциплины!

— Ничего я не нарушительница, — огрызаюсь я. — Мы не трепались. Ева мне подсказывает, что написано на доске.

— А сама что?

— Вижу плохо.

— Села бы на первую парту.

— Мне и с Евой хорошо.

— А очки?

— Не хочу. Тогда буду выглядеть как уродина.

Что со мной? Даже мама не знает моего секрета! Только Полина и Ева! И зачем я это ляпнула? Сейчас он посмеётся надо мной! Скажет: «Да ты и без них уродина!» Или: «Ага, в очках ты и впрямь превратишься в страшилище!»

Антон не смеётся. Он глядит на меня, прищурившись и наклонив голову. Меня бросает в жар.

— Я думаю, Катенька, ты всё правильно делаешь. Незачем тебе носить очки и закрывать ими такие красивые глаза. Ну, пока!

И он исчезает, а я остаюсь, подожжённая рыжим огнём, и всё внутри у меня пускается в пляс.

Полина шепчет мне на ухо:

— Нет ничего унизительного в том, чтобы одеваться в секонде.

— Да не хожу я в секонд! Это мама ходит. А я — просто за компанию. Я ничего там себе не покупаю!

— А я покупаю. — Полина пожимает плечами. — Что такого? Это экологично. Знаешь, сколько воды надо потратить, чтобы сделать одни джинсы?

Но её утешение обращается в пыль. Да хоть миллион литров! Хоть сто тысяч миллионов! Какое мне дело?

Я шагаю домой, и всю дорогу мне мерещится насмешливое лицо Томилова. Выглядывает из каждой лужи и булькает: «Нищенка! Нищенка!»

— Я больше не буду ходить с тобой в секонд.

— Почему?

Мама не отводит глаз от экрана и беспрерывно трещит клавишами. Это раздражает.

— Надо мной посмеялись.

— Кто?

— Да так… — бормочу я. — Один человек…

— Умный?

— Ни капельки. Совсем дурак.

— Важный для тебя?

— Нет.

— Тогда зачем его слушать?

На меня обрушивается обида. Почему она не понимает? Даже не пытается!

— Тебе легко говорить — не слушай! Над тобой-то никто не смеётся! Зачем ты туда ходишь? У нас что, мало денег? Ты же программируешь! Я знаю — за такую работу много платят. Может, ты не так уж хороша?

Я ещё не договорила — а уже пожалела, что открыла рот. Мама глядит на меня в упор с непонятным